Несколько женщин бросились к ней, схватили за руки и потащили назад, и в это время Шарпудин опять выкрикнул оскорбление. Тогда Кесирт бешено взревела, раскидала в стороны женщин и через головы мужчин с пикой в руке кинулась прямо на обидчика. Началась свара…
Позже всю заплаканную, в порванной черкеске, в чужом полушубке привезли Кесирт на санях к Хазе. Печаль, даже горе, и еще большая отчужденность поселились в каморке несчастных женщин.
На следующее утро выяснилось, что Кесирт пикой задела плечо одного ни в чем не повинного старца. Никаких претензий, правда, от него не было. А через несколько дней стало известно, что у подножия Кхеташ-Корт у селения Цонтарой по требованию жителей села Дуц-Хоте во главе с Баки-Хаджи состоялся мехк-къел* по законам адата и шариата. По его решению Цинцаева Шарпудина обвинили в оскорблении чести и достоинства девушки. Баки-Хаджи требовал выселения из родного села обвиняемого, однако суд старейшин наложил штраф в виде двух коров.
Коров ни Хаза, ни тем более Кесирт не приняли, тогда отец Цанка Алдум продал их на базаре Махкеты и отдал деньги недолго сопротивлявшейся Хазе.
Тяжелая, недобрая слава о Кесирт поползла по горам и ущельям Чечни. Не имеет права женщина, а тем более девушка, поднимать голос на мужчину. Говорили: сразу видно, чья дочь, кто ее родил и воспитал. Старая Хаза и Кесирт и прежде мало бывали на людях, а теперь и вовсе замкнулись. Женщины называли мельницу чертовым логовом, люди по возможности пытались обходить это место и молоть кукурузу и ячмень на других, более отдаленных мельницах.
Целыми днями Кесирт сидела в своей прокопченной маленькой хибаре. Она боялась людей, боялась встреч, боялась появления ненавистного Шарпудина. Она практически ничего не ела, была унылой и печальной, по пустякам ругалась с матерью, а потом по ночам тихо плакала. Вскоре она тяжело заболела; много дней жар не покидал ее тело. Во сне она часто бредила, кого-то ругала, кричала, иногда порывалась куда-то бежать.
Бедная Хаза вся извелась, не зная, что делать с дочерью. Несколько раз приходил Баки-Хаджи, выписывал новые амулеты, читал долгие молитвы. Вызывали знахаря из Ца-Ведено, привозили лекарства из Шали и Грозного.
Более двух месяцев провалялась Кесирт, но все-таки сжалился Бог над Хазой, пожалел он ее дочь, стала оживать единственная кровинушка.
Как-то утром после дойки зашла Хаза в хибару и увидала свою дочь стоящую посредине комнаты; худая-худая, длинная, как жердь, а глаза блестят – ожили.
– Нана, принеси родниковой воды. Пить хочу, умираю.
Пьет Кесирт воду из большого кувшина, а она выливается, течет живыми струйками по шее, к телу, льется вольно на глиняный пол, растекается. Смотрит мать на свою дочь, умиляется, плачет от счастья, шепотом Богу молится, благодарит его и всех пророков за воскрешение дочери. В тот же день молодого петуха мать зарезала, приготовила галушки из припасенной белой муки, бульон из лука с молоком, а вечером тыквенный пирог – хингалш – своим ароматом заполнил всю округу. Хаза бегала – земли не чувствовала; помолодела, даже песни пела, все у нее в руках спорилось.
А на следующее утро, когда Кесирт стала собираться впервые после болезни на улицу, сказала:
– Кесирт, доченька, ты бы оделась поприличнее, тут один парень к тебе частенько приезжает. Вдруг нагрянет вновь.
Дочь слабо улыбнулась.
– Оказывается, нана, неважно, что надеть, лишь бы голой не быть.
– Ладно, доченька, Бог с тобой.
Выйдя на улицу, Кесирт чуть не потеряла сознание от нахлынувших вместе с чистым воздухом радостных чувств. Мир был таким ярким, по-весеннему новым, радостным. Всё цвело, всё ликовало. Всё так же весело и шаловливо играл родник. Весь мир оделся в сочную молодую зелень. Горный склон вокруг кладбища пестрел цветами, на нем беззаботно паслись коровы, еще дальше по узкому ущелью Вашандарай на летний откорм в альпийские луга перегонялось стадо овец; оно, как ленивое, заблудшее облачко, медленно ползло вверх. В голубом, бездонном небе летали стайками ласточки, где-то рядом в кустах то озорно свистел, то заманчиво щелкал, показывая свою удаль, южный соловей. Его высокая песнь, «фюить-трр» – «фюить-трр», удивительно сочеталась с ласковым журчанием ручья.
За завтраком Кесирт не выдержала и спросила, что за парень к ней приезжал, при этом румянец залил ее щеки и даже тонкую, длинную шею.
– Ой, доченька, – глубоко вздохнула Хаза, – даже не знаю, радоваться или печалиться… Хороший парень, ладный, у нас ни в Дуц-Хоте, ни в округе нет такого… Я его отца знаю – Элдмар, всеми уважаемый человек, самостоятельный, а сына зовут Салах… Не знаю, и говорить стыдно, а сама в него влюбилась, – Хаза широко рассмеялась своим беззубым ртом. – Говорит на равнинном диалекте… А какие манеры, какой вежливый и деликатный… Да что я болтаю, сама увидишь. Вот эти лекарства он тебе привез. Я тебя ими лечила.
После этого разговора несколько дней о нем речи не вели, хотя обе думали только об этом. Хаза чистила двор, белила хату и сарай, а Кесирт снова стала рукодельничать, переделывать платья на похудевшее после болезни тело.
Примерно через неделю, когда Хаза пошла отгонять корову пастись, во дворе раздался конский топот. Высокий молодой голос крикнул хозяев. Остерегавшаяся всего после зимнего инцидента Кесирт побоялась выходить, забилась в угол. С негодованием вспомнила собак, которые ушли сопровождать мать на пастбище. Снова кликнул пришелец хозяев. Не услышав ответа, смело раскрыл скрипучую дряхлую дверь хаты и, наполовину войдя внутрь, замер. Серые глаза молодого человека встретились с черно-карими глазами Кесирт. Он широко, открыто улыбнулся всем лицом.
– Добрый день, Кесирт. Извини меня за вторжение, – мягким, душевным голосом сказал он. – Выйди на минутку, я по делу на мельницу приехал, зерно молоть… А если правду, на тебя посмотреть.
В это время подоспела домой Хаза, залаяли собаки, но почуяв, знакомого, тихо заскулили.
Кесирт не могла прийти в себя. Странные, никогда не ведомые раньше чувства овладели ею. Широко раскрыв глаза, часто ими моргая, она босиком вышла во двор и тихая, простоволосая, в одной рубахе, стояла, как завороженная, смотрела на молодого человека. Тот улыбался, о чем-то шутливо говорил с Кесирт, затем легко сел на коня и так же, как и приехал, быстро ускакал.
– Ты что это в таком виде, без платка, босая, выбежала навстречу? Совсем голову потеряла!
– Нана, нана, – шепотом отвечала Кесирт, – ты знаешь, я его много раз во сне видела. Это он ко мне часто является… Я не знаю, как мне быть, что мне делать?.. Это он!
Она осторожно присела на прогнившие ступени крыльца, ладонями закрыла лицо, вначале было с надрывом засмеялась, а потом стала тихо плакать.
На следующий день он должен был приехать за мукой. Привез-то он на помол всего ничего, так, для виду.
В тот день с ночи лил по-горному холодный, колючий, густой весенний дождь. Природа замерла под натиском небесной влаги. Весь мир застыл. Молодые неокрепшие листочки, впервые столкнувшись с безжалостной стихией, уныло обмякли. Розово-белые цветы яблони, не познав радости любви и плодоношения, густым покрывалом обелили землю, многочисленными снежными островками неслись в ручейках по склону горы, теряя цвет, вид, жизнь. Несмотря на ненастную погоду, Салах приехал, да не один, а с товарищем. Не спрашивая разрешения, уверенно ввалился в маленькую хату, оставляя за собой шматки грязи и лужи воды.
– Добрый день, люди добрые! Что, не ждали? – весело говорил он. – Это мой друг-одногодка – Неса, а это Хаза и ее прекрасная дочь – Кесирт… Впредь будете знакомы.
– Как вы приехали в такую погоду, издалека? Промокли, видать, насквозь, – сокрушалась Хаза.
– А у нас на равнине солнце и тепло. Это у вас в горах дождь… – весело, раскованно, без наигранности и волнения в голосе говорил Салах, скидывая с головы резким движением промокший башлык*.
Его серые, широко раскрытые глаза смотрели только на Кесирт. Какими они были ясными и преданными!
Вновь застигнутая врасплох, дочь Хазы не знала, что делать и как ей быть. Гордая, самолюбивая Кесирт всегда обходилась с молодыми мужчинами надменно и дерзко, особенно когда знала, что в нее влюблены. Однако теперь все оказалось иначе. Этот светлоглазый, высокий, стройный молодой человек с еще не окрепшим голосом, легкой светлой щетиной и ярким румянцем покорил ее одним своим взглядом, раздавил всю ее гордость, весь ее пыл. В одно мгновение она преобразилась и стала, как и все горянки, заложницей древних чеченских традиций и чисто женских чувств.
– Кукурузу помололи? – спросил неожиданно Салах, по-прежнему в упор любуясь отощавшей красавицей.
– Конечно, помололи. Вчера всё было готово, – отвечала Хаза, пытаясь хоть как-то развеять неловкость. – Только как вы ее отвезете – промокнет всё.
